- Живут на свете надменные мегаполисы, миллионные  выскочки – столицы, крупные областные толстопузые гордые города. И живут на том же белом свете маленькие провинциальные городки. Вот те, первые, важные, живут жизнью одинаковой: у них есть все, и всего этого помногу, пачками: гипер и супермаркеты, сотни или тысячи школ, ресторанов и того раз в десять поболей будет. И парки у них есть, и скверов столько, что если попилить половину деревьев на офисные столы, так никто и не заметит. И университеты, и стадионы… Да что там говорить – города – богачи, города – крупняки, как и люди ненуждающиеся, живут скучно, быстро, суетно, хоть и ярко. Они живут внезапно как- то. Не замечают,  чем дышат,  в прямом и переносном смысле, людей не замечают,  живых петухов  отродясь не видели.  Только в железяках дорогущих катаются, да в поездах голубых в подземелье, которое андеграундом, ну, метро, по- нашему, окрестили, снуют туда- сюда, сюда — туда.

А куда спешат? Ради чего? Вот если посчитать, сколько они этой беготней зарабатывают, чтоб завтра опять стоять в пробках или носиться по улицам в поисках одежи и еды, так оно ж дешевле получается – просто сидеть дома и не ерзать особенно. Смысл? Ну, какой смысл жить, если корову ребенок не видел, и не отличит лося от оленя, а волка от шавки дворовой?

- Ну, хватит брехать уже свои монологи! На сцену дуй! И без дураков! Меня не уважаешь, актеров, так хоть над стариком Шекспиром не измывайся, балабол! – режиссер Тарас Милосердный рванул Лермонта за рукав по- дружески. – Твой выход скоро, Лера.

- Все, все, пардон, замолкаю. – Лермонт откланялся собравшейся,  как всегда,  на его закулисные брехалки  толпе рабочих сцены и актеров, ожидающих тут, за декорациями в кулисах,  своего выхода.

Сейчас к  драматическому актеру Лермонту мы вернемся. А перед этим надо бы описать город, в котором он «зажигал» и «звездил»..

Каждый провинциальный городок имеет свой характер, свой какой-то особый уклад и свою собственную, отличную от других  таких же городов, жизнь.

Есть города умные.  На их главной площади – обязательно  какое- нибудь учебное заведение. А это значит, что в городке полно молодежи, общаг, в которых они живут,  приезжих и отъезжих случайных людей,  и прочих,  сопутствующих этому,  обстоятельств. Все дети такого городка учатся в этом заведении, потом идут работать на тот завод, к  которому эта школка прикреплена. И так, за годом год, за кругом – круг.

Есть городки, в центре которых стоят храмы. И люди такого города все правильные и мудрые. Выпивают тайком за шторкой в кухне, изменяют женам исключительно аккуратно, матом ругаются, называя только первые две – три буквы, а на Пасху красят все яйца, что под руку попадут, чтобы грехи свои удобнее считать было. Яйцо- грех, яйцо – грех… Стоят в курятнике с кастрюлькой  вареной луковой шелухи, ожидая, когда из курицы следующее вывалится, чтоб и его в церковь снести.

Есть, например, наоборот, такие, в которых полный разгул и какая- то кубинская радость. А мужики все кончают жизнь холостяками. Ну, да. А как быть, когда в городке главная достопримечательность – ткацкая фабрика? Пока все женские общаги немногочисленное мужское население окучит, уже всё! Кранты! Или женилка  уже не работает, израсходовалась, или бабы все молодые закончились, как назло.

Город Весельск очень правильно назвал кто-то умный. Скорее всего, изначально предполагалось, что название связано как-то с существительным «весло». Мол, тут тебе и река и море, и лодки и весла. Но потом, когда кто- то другой, еще более умный, построил на главной площади города Весельска театр, сразу стало понятным, что весла и лодки тут не причем – в Городе родилось веселье  с первого же дня премьеры «Женитьбы  Бальзаминова». Как ушли с того спектакля все в приподнятом настроении, хохоча до порога дома, так и проснулись на следующий день – радостные и счастливые.

Весельску сильно везло с правительством. В других городах мэры сплошь хапуги попадались, только жрали, воровали, да сбегали потом, когда уж чуяли, что и так скинут скоро. А в Весельск присылали, как под заказ, сплошь интеллигентов, любителей театра и искусства, в целом.

Театр Весельска был построен, можно сказать, в удачное время. Как раз с дипломом актера вернулся из области молодой специалист – Лермонт Будкин.

Видно, сам Бог приказал кому-то построить здесь театр для этого талантливого парня, который еще с пеленок знал, что место его на сцене. А где ж еще, если он в школу уже тогда, в четвертом классе, вместо пионерского галстука носил игриво повязанный шейный платок своей пожилой матушки, местной библиотекарши тети Киры.

Вообще-то настоящего имени Лермонта, если оно и было когда-то, никто не знал. Лерик был подкидышем. Вышла как-то Кира Михайловна из Библиотеки поздним зимним вечером и увидела на крыльце сверток. Она его даже уже почти перешагнула, да услышала писк. В свертке оказался мальчик месяцев четырех, кучерявый, красивый, как с иконы писанный.

Принесла его Михайловна в дом, который находился прямо напротив Библиотеки, развернула, напоила кипяченым отсуженным молочком, а наутро решила милицию вызывать. Да так и не вызвала. Ей судьба не дала ни мужа, ни детей, так чего ж этого мальчика, подаренного ей вдруг на склоне лет, сдавать в чьи-то казенные руки?!

Кира Михайловна была помешана на Лермонтове, сама стихи писала. В Красном углу ее дома висел потрет Михаила Юрьевича, глядя на который,  она и сама творила и ему его же стихи читала по вечерам.

Вот первое, что пришло на ум, и стало именем приемному сыну.

Лермонт, Лера, Лерик, как звали его друзья, видимо, произошел не совсем от дураков – в пять лет уже свободно читал, имел память необыкновенную. Ну, и Кира, естественно, вклад внесла свой значительный.  И, живя в атмосфере русских классиков, в первую очередь, конечно, Лермонтова, получался натурой тонкой, мечтательной, художественной. Стихи он не просто читал, он их так показывал на сцене школьного драмтеатра, что зал или умирал в тишине или ползал под стульями от смеха: и стрелял, и волосы рвал на голове, и падал, и ползал, и грохался резко замертво, громко ударяясь о пол.

Он был отличником по всем предметам, и разные учителя пророчили ему разное будущее. Но, когда заявил, что станет актером, никто и сомневаться не смел – из кого ж тогда актеры выходят, ежели не из таких Лериков?!

Город его не просто любил. Его обожали и уважали. Преклонялись и завидовали. Кира Михайловна и думать никогда не смела, что свою старость будет проживать в такой заботе и в таком почете. Она часто думала, что та жизнь, что была до Лермонта, и вовсе не жизнь, а так… репетиция жизни настоящей.

Все мужья города подозревали своих жен  в связи с этим красавцем, все жены вздыхали по нему по ночам. И, надо думать, не безосновательно. Когда он,  преобразившись  в Бальзаминова, подбирал на сцене кандидатку в жены, дамы в зале вздыхали не по герою – дураку, а по нему, звезде местного театра,   Лермонту.

Театр Весельска держался на нем.  Благодаря ему, он, театр, стал популярен и за пределами небольшого приморского городка. Во- первых, со всех окрестных сел и ближайших городков и городов народ приезжал специально на спектакли. Во- вторых, само местное население не пропускало ни одной премьеры, а некоторые и просто ходили на каждое представление. Ну, а в- третьих, на счастье местной промышленности, вскоре выстроилось такое количество курортных зон вокруг городка,  что теперь слухи об одаренном актере стали разноситься и по всей территории огромной страны.

Естественно, что все главные роли играл Лермонт. Он и Ревизор и Бальзаминов, он и Дон Гуан и Отелло, Король Лир и бравый Швейк. И все – на «ура», и – сплошные аншлаги.

Личная жизнь Лермонта как- то не задавалась. Может, он слишком много своего мужского внимания уделял чужим женам. Да не может, а только из- за этого! Ну, не мог он взять и вот просто так, ни с чем,  выпустить из гримерной   даму с букетом шикарных роз. Как-то некрасиво, вроде. А как отказом ответить на приглашение на чашечку кофе, пока муж в командировке?

Не был он никаким ветреным, хоть и слыл балагуром. Всем известно, что корова, которая много мычит, мало молока дает. Он мог посмотреть в вопросительно сфокусированные глаза подозревающего что-то супруга очередной своей пассии так, что у последнего не оставалось сомнений – Лермонт духовно просвещал его жену, роль новую читал, беседовали, слушал критику. Что в этом такого? А неинтеллигентно разговаривать с интеллигентным человеком как-то неинтеллигентно – так заставляли себя думать обманутые (наверное) мужья и пожимали актеру дружески  руку. И даже, как- будто, были благодарны за пересечение судеб. Пусть и таким способом.

Лермонт балагурил даже на сцене, меняя в одно мгновение выражение лица и голос, чем бесил и без того ошалевшего от его постоянных выкрутасов на сцене режиссера Тараса.

Подсевшего на стакан Тараса Милосердного, молодого талантливого столичного режиссера, поперли из Малого в провинцию. Решили, очевидно, что нетрезвый постоянно режиссер – просто подарок  для деревенской полупьяной публики.

Лермонт Михайлович уже давно перерос свой театр и его труппу. Ему хотелось полета, и даже какие- то обещания по поводу перевода его в столицу начинал воспринимать серьезно.

Пользуясь попустительством со стороны режиссера, он, сам выходя на сцену с нужным серьезным выражением лица, доводил порой партнеров почти до хохота, ставил под угрозу спектакль, заставлял Тараса глотать валидол за кулисами.

Предъявляя претензию Дездемоне по поводу легендарного платочка, он мог достать незаметно из кармана носок, вознести его над распластанной на шелковых покрывалах актрисой, и перед основной репликой произнести шепотом свою подреплику: «Чей носок, шлюха,  под нашей койкой»?!

Как потом ей, почти уже готовой умереть Дездемоне, делать трагический голос и произносить:

                      - О, прогони меня, но дай мне жить!

                      - Сгинь, шлюха!

                      - Убей хоть завтра! Дай пожить сегодня!

                      - Ты борешься…

                      - Хоть полчаса!

                      - Я начал, и я кончу.

И  «кончу» он заметно акцентировал,  делал голос громче и оборачивался в зал. А там уже смущенно хихикала женская половина зала, а мужская скрипела зубами на эту реакцию своих супружниц.

Тарас бесился, топал ногами, психовал. Но ругать сильно боялся. Не будет Лермонта – считай, и его театру пришел трындец.

Лермонт был палочкой – выручалочкой всей труппе. Если видел, что партнер начинает, как рыба, глотать ртом воздух, он тут подшептывал забытые  тем слова  роли.

Лермонт жаждал любви и семьи, детей и обычного семейного счастья. И так жадно он этого хотел, что однажды поверил в материализацию своих грез. Таким же поздним зимним вечером, каким однажды кто- то принес его в этот город, он возвращался с очередной актерской вечеринки и обнаружил под своей дверью жену – подкидыша.

Венера (и кто ее так назвал?!) была в таком полуобморочном  пьяном угаре, что стоять на ногах не могла. Он внес этот «сверточек» килограммов в пятьдесят в дом, отогрел, отрезвил, отмыл, накормил, приодел. А через некоторое время уже во всеуслышание и женой назвал. И все было хорошо. Девушка оказалась вполне душевной и домашней. Даже мать приняла ее и старалась полюбить. Но  когда однажды после спектакля он решил ее проэкзаменовать и на просвещенность, спросив, каково ее мнение по поводу игры актера Лермонта Будкина, и когда она ответила простодушно: «Я вот не пониманию, нафига душить, не разобравшись, из- за какого-то сраного носового платка?!», он понял, что этого подкидыша принесли к его порогу ошибочно, не по адресу.

А полета хотелось! И Лермонт решил осуществить свою мечту буквально. На всякий случай,  простившись с матерью и с Весельском, он собрался и попер в область – прыгать с парашютом.

Он решил, что такой поступок должен стать каким- то ключевым моментом в его жизни. Он должен был что- то сломать, через что-то перешагнуть, заставить организм как-то обновиться.

Он сломал что-то, как и хотел. Инструктаж на земле и в самолете проходил так спокойно, что чувство страха совсем не приходило. А там, перед прыжком, когда уже нельзя отказаться и не прыгнуть, перепугаться просто не успел. Дверь открылась, и он выпал в ветер, в холод, в небо, в свободу и высоту.

И страх опять не приходил – полет, который, кажется таким коротким, длился целую вечность. И он страшно боялся только одного – через несколько коротких минут он уже не сможет вот так парить, вот  так лететь, как свободная птица. Он и не заметил, что земля уже тут, под ногами. Он совсем не хотел и не был готов к приземлению.

Ноги хрустнули хором так, что казалось, целыми кости просто не могут быть. Будто тысячи гвоздей одновременно кто-то вбил в обе ноги.

Операция  на операции операцией погоняла, а результат был один – ходить самостоятельно он сможет не очень скоро. Если сможет вообще.

Тарас, перепуганный, прибегал ежедневно за советом, что делать, кому какую роль отдать, как быть с премьерой и т.п.

Через нескорые месяцев восемь – девять Лермонт, наконец, с помощью костыля – посоха смог докондылять до театра.

Как назло, именно сейчас ему пришло приглашение на беседу в серьезный  столичный театр. Приглашение тут же было аннулировано, как только он честно признался о своих грустных перспективах на жизнь. Кому ж нужен хромой актер из какого-то Весельска? Да еще с таким именем. Хорошо хоть, не Гамлет…

- Я не могу тебя уволить, Лермонт. Я растеряю всю труппу и репертуар. Ходят все на тебя. – Чуть не рыдал Тарас. – Давай, что- то придумаем, а?

- Я уже придумал. И, если б ты меня даже гнал, я из театра ни за что не ушел бы. Я буду суфлером!

- Кем?!

- Суфлером.

- Так, ведь, даже штатной такой единицы уже нет. Только в одном московском театре остался суфлер – в Малом. Мы же – не Москва.

- А ты введи такую единицу. Мы же – не Москва, добивайся.  Придумай, как. А я и без зарплаты посижу в будке. Я ж – Будкин! Судьба, значит.

Суфлерскую будку разгребли от хлама и мусора, поставили удобное кресло, и началась новая театральная карьера Лермонта Будкина, суфлера.

Уже через какой-то год никто из актеров, ни режиссер Тарас, да и ни он сам, не могли представить даже случайное непоявление в суфлерской ракушке Лермонта.

Труппа могла расслабиться. Лермонт, который знал наизусть все главные и второстепенные роли, был всегда на подхвате. Причем, он не просто сидел и бубнел и нашептывал тексты, он их играл. Иногда еще более искусно, чем сами актеры на сцене.

И опять жутко балагурил и хохмил.

- Милый, я очень хочу поверить в искренность твоих слов. Ты говоришь, что любишь, а я не верю! – Взывала к партнеру актриса Марина Зацепина.

- Элен, взгляни в мои глаза, ты разве не видишь, как они правдивы? – подсказывал Лермонт затормозившему актеру.

И в это миг, Марина с трагическим видом смотрит на партнера и коситься на суфлера, который вдруг предстает в маске зайца с торчащими двумя огромными зубами и повисшими ушами. Она автоматически взрывается смехом. Но тут же, спохватившись и испугавшись самое себя,  мастерски превращает смех в рыдание брошенной дамы. Так, как ее,  на всякий такой пожарный случай,  учил когда-то он сам.

А после спектакля все ржут, а Маринка стучит Лермонту в спину кулачками: «Гад! Что творишь?! Чуть не сорвал спектакль»!

Вот он сопровождает реплику Вадима «Ну, за Ваше здоровье, господа! Если бы не Ваше участие…» тем, что вдруг достает откуда-то из недр будки откупоренную бутылку коньяка и наливает в рюмочку изумрудный напиток, закусывает лимоном. Запах лимона разносится по всему залу, Вадим глотает подкрашенный чай и уже почти срывается с места, чтоб отомстить Лермонту за такое изощренное издевательство.

Публика в зале понимает, что что-то  там, на сцене, происходит. Она же знает, кто сидит в ракушке, она знает, что он не может просто сидеть. Иногда кто-то даже заходит со стороны, сбоку, пытаясь заглянуть туда, увидеть своего любимчика, который теперь постоянно к ним – спиной. И даже спины не видно.

Актерам дарят цветы, а те складывают букеты прямо напротив будки, показывая глазами суфлеру: «Это – тебе»!

А могут и пошутить и заложить всю ракушку цветами, закрыть Лермонту обзор. И тогда в зале раздается хохот – цветы разлетаются в разные стороны сцены чьими- то невидимыми руками. И всем весело, и Лермонт понимает, что он, и спрятанный под сценой,  сейчас на ней – главный герой. И эти аплодисменты – ему. Просто теперь роль у него такая.

В качестве поощрения за зрительскую преданность или за какие-то другие заслуги иногда одному из поклонников Лермонта позволялось смотреть спектакль из- за кулис, а не из уютного зала театра. Посмотреть игру одного актера, сидящего в кресле суфлерской будки,  мечтал каждый. Что там эти артисты на сцене! Вон,  что Лермонт вытворяет под ней! И зрители после спектакля окружали этого везунчика, а он живописал о том, что видел он.

В театре давно наступило двоевластие. Чем дальше уходил в объятия хмеля режиссер, тем больше обязанностей становилось у Лермонта. Фактически, он и стал давно режиссером своего родного театра. Если вдруг Милосердный не появлялся на репетициях, никакой паники не было – Лермонт Михалыч- то здесь. И значит, все будет не просто в порядке, а в полном ажуре.

Теперь пообщаться с любимым актером все чаще можно было в городском парке. Все свободное время он проводил здесь в окружении толпы горожан. Детям надувал шарики и смешил, рассказывая театральные байки, дамам шептал на ушко всякие милые прелести, от чего те, уже так же изрядно поседевшие, приходили в смущение и восторг.  Наверное, молодость вспоминали, «репетиции».

Иногда подсаживался рядом мэр, чтобы обсудить последние городские новости и спросить мнение Лермонта Михайловича по какой- нибудь проблемке.

Он никогда не мог побыть в уединении. Когда не стало Киры Михайловны, матери, дом его опустел только в первые дни. Потом все чаще и чаще принимал гостей. У него собирались дамы – картежницы, дети приходили для бесплатного репетиторства. Они, естественно, ну, те, кто не родился технарем, хотели стать артистами, как он, их «звезда» и живой кумир.

Благодаря Лермонту,  в городке появились танцевальная студия и драмкружок, хор и студия живописи. Ему до всего было дело, и он все эти дела курировал, всюду совал свой нос и во все вкладывал душу. Он и стал давно душой своего города с праздничным  названием Весельск.

И вот наступила пора подводить итоги творчества – мэрия объявила, что шестидесятилетие творческой деятельности Лермонта будут праздновать с размахом. И даже придумали в его честь назвать одну из главных улиц. И  так как до сих пор не был учрежден Праздник города по причине его невеликой значимости, теперь решено было день рождения великого актера – земляка и сделать этой датой.

Приемная матушка, чтобы сбить всех с толку и запутать на всякий случай следы, записала тогда  дату рождения Лермонта в июле, а не осенью – зимой, когда предположительно он появился на свет.

День рождения летом и так всегда собирает больше гостей, чем зимой, это – факт. А тут еще, кроме самих горожан съезжается всегда множество гостей и на море отдохнуть и по вечерам посетить театр.

Для большей освещенности праздника мэрия установила огромные экраны: один –  в центре города, второй — в зрительном зале, подвесили к потолку в том месте, где проходит граница между сценой и публикой. Экраны были двухсторонними, а потому,  и зрителей можно было порадовать в два раза больше. И актеры могли теперь видеть со сцены  прямую трансляцию своей же игры.

В летнее время все двери театра распахивались настежь, и те, кто хотели, но не смогли купить билеты в зал, стояли всегда  в проходах бесплатно. И было их едва ли меньше обилеченных   заранее зрителей.

Ко дню юбилея договорено было, что Лермонт Михайлович подготовит моноспектакль, который станет вторым отделением и основной частью. Он с энтузиазмом взялся за режиссирование собственной жизни. Сценарий для первого акта писали совместно: он и приглашенный за дорого сценарист из столицы. Получилось и скромно и мило, а, главное, очень весело, а местами – до невозможности смешно. И решено было так же, что первый акт придется Лермонту посмотреть там, в ракушке, на своем привычном посту. Приглашено телевидение, и мало ли что… Времени для заучивания ролей – с гулькин нос, нужно для подстраховки помогать сцене. Тем более, спектакль о нем. Он и сам уже репетировал с радостью свою главную роль – роль суфлера.

Как всегда тайком,  протащил в будку необходимые аксессуары для своих кривляний и дурачеств.  И маска Кощея, и борода Деда Мороза, и бутылка с рюмкой, и жутко смешные очки с рожами на стеклах, и множество всякой другой ерунды, чтобы веселить актеров, мешая им играть, но вместе с тем, приучая оставаться в роли в экстремальных условиях.

На сцене и под ней, в его ракушке, долго работали какие- то звукорежиссеры и непонятные специалисты – готовили зал к трансляции, выгнав Лермонта из его, ставшего уже родным,  кресла на некоторое время.

В городе у экрана собралось все  население города. А  море влюхало волны о пустой пляж – отдыхающие тоже толпились здесь в ожидании грандиозного шоу города и его театра. А, главное, - его актера Лермонта Будкина.

Лермонт понимал, что первый акт – поздравление, спектакль о нем, его жизни и его актерской деятельности, пройдет не просто на «ура», а станет незабываемым шоу – комедией, именно так решили его построить. К тому же он приготовил кучу развлекалок – страшилок актерам, и они уже трепетали, ожидая третий звонок и понимая, что уж сегодня Лермонт выложиться по полной.

Ну, а торжественным и серьезным станет его моноспектакль – второй акт. А там уже – поздравления и всякая формальная муть.

Он, как и любой актер в такой день, был воодушевлен, красив и весел. Он, конечно же жд