Жизнь моя, иль ты приснилась мне!

К пятидесятилетию окончания института

Родители мои имели большую склонность к перемене, мест и семья наша постоянно переезжала. Училась я и в Саратове, и в Шяуляе, что находится в Литве, школу же закончила в городе Сызрань, Куйбышевской области. Для меня никогда не стояла вопрос, кем быть. Если меня, совсем маленькую девочку, спрашивали, кем я собираюсь быть, то я всегда отвечала: «Главврачом!» Когда пришло время выбирать место учебы, я решила поступать в Ленинградский медицинский институт. Учитывая то, что тогда для девушки моего круга другого пути, как институт, не было, рисковала  я изрядно. В то время бытовали рассказы о том, что школьницы, не прошедшие конкурс в институт, кончали жизнь самоубийством. Я также совершенно не представляла, что стану делать, если не попаду в институт. И, тем не менее, решила ехать в Ленинград.

Неоформленные, но прекрасные мечты о далеком и почти мифическом городе будили и письма, и рассказы об этом городе друзей и родственников. Я ничего не читала о Ленинграде, почти ничего не знала о нем, была только волшебная и далекая мечта. Получив документы об окончании школы, сразу отправила их в Первый Ленинградский медицинский институт им. Акад. И.П. Павлова и стала собираться в дорогу. Мама моя в это время была на восьмом месяце беременности, ждала мою младшую сестру. И вот, я объявляю, что еду в Ленинград, а мама объявляет, что не отпустит меня в чужой город одну и поедет со мной. Итак, мы поехали в Ленинград вместе.

Приехав в новый незнакомый город, на осмотр его мы потратили только остаток первого дня. Назавтра с утра я отправилась в институт и начала подготовку к экзаменам. Ни о жилье, ни о еде я не беспокоилась. Моя мама же со своим огромным животом развила бурную деятельность. Она заботилась обо мне, нашла и сняла  для меня квартиру. Позднее я узнала, что можно было бы сразу поселиться в общежитии, но эта мысль почему-то в наши головы не пришла.

Все это время я занималась в библиотеке и мало вникала в детали бытия. Устроив меня на частной квартире, и убедившись, что все хорошо, мама собралась уезжать. Вот тут я и поняла, что остаюсь совсем одна, без помощи и поддержки в огромном и чужом городе. Я плакала, просила остаться, подождать, но мама уехала, а приехав в Сызрань, сразу родила мою сестру Марину. Сейчас уже много лет нет со мной моей мамы, но, когда я написала все это, у меня повлажнели глаза, и я еще раз ощутила, что значила для меня мама и что она для меня сделала. Итак, я осталась одна. Я еще не нашла своего места в огромном и прекрасном городе, но атмосфера, дух его уже полонили меня и мне никуда от этого не уйти. Я – ленинградка и остаюсь ею до сих пор, хотя теперь город зовется Санкт-Петербургом. Несмотря на огромный конкурс – семь с половиной (!) человек на одно место, я, девочка из провинции, преодолела все трудности и стала студенткой.

Моя квартирная хозяйка, очень симпатичный и интеллигентный человек, работала в театре Ленинского Комсомола в должности помощника режиссера. Я снимала в ее комнате диван  и кусочек письменного стола. Дом номер 61 находился на углу Кировского проспекта и улицы Чапыгина, рядом с тем местом, где впоследствии было построено здание первого ленинградского телецентра.

Прожила я у своей хозяйки недолго, всего полгода, но сейчас, когда я вспоминаю все это, жизнь у нее для меня была целой эпохой. За это время я много пережила и много узнала.  А потом я получила место в студенческом общежитии и в разгар зимней сессии переехала. Причем, переселение это связано с печальными и весьма неприятными для меня воспоминаниями, о которых я хочу сейчас подробно рассказать.

Моим родителям, у которых кроме меня было еще двое детей и при этом весьма скромные доходы, довольно трудно было содержать еще и меня. Мне надо было платить за квартиру, покупать книги, питаться. И вот через полгода такой жизни я совсем прогорела со своими денежными расчетами. Зима в том году была очень холодной, у меня совсем нет денег, а есть очень хотелось. Не знаю почему, но я решила пойти к нашему декану Ивану Александровичу Брянцеву.

Ну, вот, Иван Александрович такой необыкновенный человек, что мне приходится приостановить свое повествование и рассказать о нашем декане. Сейчас я точно уже не вспомню, но какое-то, очень небольшое время деканом у нас была весьма странная дама с кафедры судебной медицины. Все же остальное время нашим деканом был Иван Александрович, Вансаныч, как все его звали. Я даже не помню, с какой он кафедры, я просто никогда об этом не задумывалась. Это был добрейший и сердечнейший человек. Однако не думайте, что он распустил нас и не был строг с безалаберными и нахальными студентами. Он умел соблюсти необходимый баланс между добротой и требовательностью. Я не знаю, где он сейчас и жив ли, но в первые годы и десятилетия после окончания института на все наши сборища выпускников, естественно, всегда приглашался и Иван Александрович. Каждый раз дело кончалось тем, что слегка подвыпивший старичок переходил из одних объятий в другие и концу вечера был слегка пьян и весь с головы до ног перепачкан губной помадой. Думаю, что жена его в этих случаях прощала.

Но тогда, в январе 1956 года ни я, ни Иван Александрович ничего этого еще не знали. А я также не знала, зачем я пошла к своему декану, может быть оттого, что больше мне было некуда пойти. Услышав о моих делах, Иван Александрович первым делом дал мне денег, немного, но достаточно, чтобы хорошо пообедать и еще сверх того. Сперва я просто отшатнулась и категорически отказалась брать деньги, но он так просто и сердечно приказал мне пойти пообедать, что я не смогла отказаться, да и есть ведь очень хотелось. Потом выяснилось, что в общежитии освободилось одно место – кто-то уже не выдержал трудностей студенческой жизни и уехал домой, под крылышко любящей мамы.

Вещей у меня было немного, и я быстренько перебралась на новое место. Возможно, что я поставила в неприятное положение квартирную хозяйку, оставив ее без дополнительного дохода, но тогда я об этом даже не подумала. Комната, в которой я поселилась, была большая, кроме меня в ней жили еще шесть человек. Состав населения был поистине интернациональный: Гуля Чичжавадзе – грузинка из Батума, Сенни Питкянен – финка из Петрозаводска, Доллорес Ивановна Банина – с Украины из горда, носившего тогда имя Сталина, Инна Волошина, Эмма Золотарева и я – русские и две девушки, Лена Знаменская и Нина Ушакова  – карелки, также из Петрозаводска. Мебели – почти никакой – кровати с прикроватными тумбочками, стол и несколько стульев, мне помнится, что не семь.

И вот тут оно и случилось, то, что я запомнила на всю жизнь и что, если не испортило моего отношения с моими будущими подругами, то отдалило их от меня. Я уже сказала, что все это происходило во время студенческой сессии, первой нашей сессии.  Оказывается, в день моего переезда был день рождения Инны Волошиной, старосты комнаты. Меня сразу же пригласили на мою первую студенческую вечеринку. Вина я еще тогда не пила, но деньги в общий котел внесла и за столом посидела. На следующий день у меня был экзамен, а потому я, не дождавшись окончания веселья, ушла в комнату для занятий, которая у нас называлась инцизурой, для того, чтобы немного позаниматься. Утром проснулась уставшая, не выспавшаяся, экзамен сдала неважно, на "тройку". Эта "тройка"  меня очень расстроила – с "тройками" не давали стипендии, а при моем материальном положении это не шло ни в какие ворота.

Итак, опять надо идти к Ивану Александровичу, на сей раз уже за разрешением для пересдачи экзамена. Чтобы скорее получить нужное, я начала подробно и в красках описывать студенческую вечеринку, которая помешала мне хорошо подготовиться. И вот тут я увидела, что Иван Александрович не такой уж простенький добрячок. "Как вечеринка? Кто это устроил? Волошина? Как она могла, я ведь издал приказ, запрещающий вечеринки во время сессии! А ведь Волошина – староста комнаты!" Тут-то я и поняла, что сказала что-то не то. Я переселилась в общежитие только вчера, совсем не знала порядков, царивших там, вообще ничего не слыхала о приказах и своими словами подвела подругу. Да как подвела! Ее исключили из института! У меня кошки скребли на душе, мне было стыдно за свою излишнюю болтливость, но сделать уже ничего было нельзя. Все считали, что я совершила подлость. Больше я ни разу за все шесть лет моей учебы в институте не ходила к добрейшему Ивану Александровичу. Я только прощалась и благодарила его на нашем прощальном, после окончания института, банкете. Как сложилась судьба Инны Волошиной, я не знаю, но забыть ее я не могу до сих пор, она и сейчас стоит передо мною. Девочки даже не предупредили меня, чтобы я не болтала лишнего! Так началась моя жизнь в общежитии.

Разумеется, для меня во всей студенческой жизни было много нового. И большой город, и самостоятельная жизнь без опеки и помощи родителей, и новые друзья, и сокурсники, и более взрослый, институтский стиль учебы, и скудный бюджет, и много-много всего прочего. К этому времени я уже познакомилась со своими сокурсниками. Группа наша была небольшой, всего тринадцать человек Соотношение коренных ленинградцев и приезжих оказалось приблизительно равным и мы быстро передружились. Никто не кичился своим почти столичным происхождением и, забегая вперед, скажу, что эти хорошие отношения сохранились у нас на всю жизнь. Я же с первых дней из всех выделила двоих своих сокурсников, впрочем, думаю, не одна я. Должна сказать, что почти всем нам было по семнадцать, все были свежи, молоды, каждый по-своему красив, а, кроме того, мы были по-щенячьи глупы и наивны.

Первая моя любовь Тамара Степанова была очень красива. Настоящая русская красавица. Густые и очень здоровые светлые, неестественно белые волосы, белая кожа, очень правильные черты лица, огромные голубые глаза сопровождали все прочие красивости. К этому следует добавить стройную девичью фигурку, изящные кисти рук и длинные ноги. Был у нее только один недостаток – чуть-чуть полноватые щиколотки, что смотрелось, однако, не недостатком, а весьма милой особенностью. Я сразу в нее влюбилась. Я всегда влюблялась в женщин. Мне хотелось встречаться с Тамарой, общаться с нею, опекать ее – она казалась мне необыкновенно хрупкой и ранимой. Я бывала у нее дома, познакомилась с родителями.

Вся Тамарина семья жила в одной из келий Воскресенского Новодевичьего монастыря, что на Московском проспекте 100. Комнатка была очень маленькой и для того, чтобы пройти к окну, находившемуся напротив двери, следовало отодвинуть от кровати стол. Тамара была очень похожа на свою маму, но мама ее была большой и грузной. Тамара, кроме красоты, обладала умом, добрым сердцем и возвышенным строем мыслей. Я смотрела на нее с обожанием, а Тамара с первого же дня влюбилась в другую выдающуюся фигуру нашей группы, в Бориса Ермолаева.

Борису, так же, как и нам, еще не исполнилось восемнадцати. Был он невысок, очень хорошо сложен – узкий таз и широкие плечи. Кроме того, он был приятен лицом – темные вьющиеся волосы были немного редковаты, что очень беспокоило его, светлые серые глаза и большой чувственный рот. Не знаю, какое впечатление произвело на вас мое описание внешности Бориса, но он был, если не красив, то очень симпатичен и даже, как сказали бы сейчас, сексапилен.

Но самое главное, что всех, даже преподавателей, поражало в нем – это его необычный вид и иностранный акцент. По-русски он говорил хорошо, но с выраженным акцентом, иногда ему приходилось останавливаться и подбирать нужное слово. При этом он активно помогал себе жестами красивых, с длинными пальцами, рук. Тем не менее, он носил вполне русские фамилию, имя и отчество. Герцен говорил, что Петр Первый всех нас русских так напугал иностранцами, что мы трепещем перед ними до сих пор. Борис, с его очень привлекательной внешностью, а еще более, с иностранным акцентом, произвел неизгладимое впечатление на всю женскую половину нашей группы. Мы только о нем и шептались, а Тамара, как я уже писала, сразу же в него влюбилась. Я бы тоже влюбилась, но понимала, что ни в коей мере не смогу равняться с Тамарой, а потому немного обожала его издали.

Нам было интересно знать, откуда он и что за история скрывается за всем его обликом. Он же не стал долго держать нас в неизвестности и поведал, что, несмотря на свою русскую фамилию, на самом деле он финн и фамилия у него самая что ни есть финская –  Харикайнен. И это еще не все. Воспитывался он, оказывается, в Венгрии в пансионе для благородных мальчиков. При этом Борис рассказывал нам такие потрясающие истории о различных своих похождениях, что мы млели от восторга и благоговения. Однажды Борис "вспомнил", он на своей (это в те времена!) спортивной машине одной фарой въехал в юбку. Кому? Естественно, очень молодой и очень симпатичной девушке. Юбка лопнула, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он рассказывал образно, сочно и весело, а мы слушали с таким замиранием сердца, представляя все это!

Учителя удивлялись всему его облику и его чудачествам, но не приходили в такой восторг, как мы, и ставили ему отметки сообразно его знаниям. Прошло недели две, а может быть и три и Борис, ко всеобщему удивлению, заговорил на прекрасном русском языке и больше уже не помогал себе жестами – надоело дурака валять. Но, должна сказать, несмотря ни на что, он оставался умным, весьма симпатичным и обаятельным человеком. Конечно, мы подсмеивались над его выдумками, но наше женское отношение к нему нисколько не изменилось.

Однажды он пришел на занятия с волосами покрашенными клочьями в ярко рыжий цвет. Тут же рассказал нам историю о том, что он ходил в парикмахерскую, где просил для укрепления волос, которыми, как я уже писала, он был очень озабочен, помыть ему голову хной. Естественно, парикмахерша была чрезвычайно молодой и чрезвычайно симпатичной, но невнимательной и испортила ему волосы. Мы, то есть девочки группы, уже в который раз выслушивали его с замиранием сердца. Много позднее мы узнали, что манипуляции со своими волосами он проделывал дома сам, потому все и кончилось так неудачно. И весь он был в возвышенных мыслях и чувствах, в увлечениях красотой и искусством. Ну, честное слово, все это  нисколько не умаляло его достоинств в наших глазах, и он был очень нам симпатичен и интересен.

В кого был влюблен Боря? Конечно же, ему нравилась Тамара, но влюблен он был, как всякий истый поклонник красоты, в ту, которая в данный момент хорошо выглядела. Случалось, что и в меня. Так, у меня было платье, которое подчеркивало мою девически стройную фигуру и, когда я надевала его, Боря тихонько шептал мне на ухо: "В этом платье я в тебя влюблен!" Я умирала от счастья. Когда же я надевала менее удачное платье –  он меня просто не замечал, он смотрел на других. Можно спросить, почему же я каждый день не носила своего удачного платья? Я думаю, только из моей вредности. Мне хотелось, чтобы меня любили за меня, а не за платье.

Впрочем, это был вполне благополучный молодой человек из приличной семьи. Отец его был профессором, у них была вполне «профессорская» квартира. В ней мы всей группой встречали наш первый студенческий новый год. По-видимому, в этот день я выглядела хорошо. Боря пригласил меня в свою комнату, показать светильник в виде китайского фонарика, а затем целовал мне руки и говорил о любви. Но это было последний раз, когда он любил меня. Тамара все видела и страшно ревновала. Но больше всего Боря ухаживал за ней. Однажды, на каком-то занятии он долго смотрел на нее своим особым обволакивающим взглядом. Тамара бледнела, краснела и отчаянно кокетничала. Тогда Боря, глядя на нее, в порыве чувств, громко, на всю аудиторию воскликнул: "Кокотка!" Вздрогнул даже преподаватель, но все тактично промолчали. А после занятий я подошла к нему и спросила, знает ли он разницу между кокеткой и кокоткой?  "А что, разве это не одно и то же?" – спросил Боря.

Однажды воскресным зимним днем мы всей группой отправились на лыжную прогулку за город. Предполагалось, что на электричке мы доедем до Красного села, а затем пройдем на лыжах что-то около двенадцати километров до Ропши, где жили родители Люси Шаповаловой, сельские врачи. Приблизительно посередине этого пути Тамара легла прямо в снег и сказала, что она устала, больше ни на что не способна, дальше ни за что не пойдет, даже не просите и не умоляйте. Можно представить, в каком положении мы все оказались: мороз около двадцати градусов, впереди шесть километров пути по лесу, а тут на снегу сидит весьма упрямая девушка и ее совершенно невозможно сдвинуть с места. Ну, кое-как, посулами, уговорами, как ослика морковкой, наши мальчики дотащили ее до теплого дома. Обратно мы ехали на автобусе. Я уже не помню подробности этого возвращения, но мои однокурсники много позднее, через сорок пять лет, рассказали, что денег у нас не было, вид у нас был жалкий и замерзший – мы все вместе с нашими лыжами с грохотом ввалились в автобус. Кондукторша сжалилась над бедными студентами и позволила нам ехать без билетов. В этот поход Боря с нами не пошел – лыжи, усталость, пот, красные замерзшие лица – все это слишком некрасиво – он ведь поклонялся прекрасному.

Учебные будни первых двух лет в медицинском институте – тяжелое время. Не мудрено, что многие не выдерживают его. Почти все время отнимала анатомия. Приходилось заучивать огромное количество латинских названий. Любой врач должен точно и понятно для коллег описать, где и что он делал или видел, а для этого надо знать, как все это называется. Как называется каждая складочка, дырочка, отверстие, сосуд, нерв или проток. Все это учится и запоминается в первые два года институтского курса. А потом в истории болезни тебе напишут: "Провели лигирование заднесегментарной артерии верхней доли легкого". И еще много всего в таком же духе.

Зачеты сдавали по нескольку раз. Скажем, зачет по мочеполовой системе я сдала со второго раза. Принимала доцент Мошкара, очень симпатичная, но чрезвычайно строгая преподавательница. На первом зачете я не смогла определить какую-то складочку на препарате мочевого пузыря. Когда я, и вся наша группа, пришли к Мошкаре во второй раз, и настала моя очередь отвечать, Мошкара спросила меня: "Ну, Яковлева, на чем вы плавали в прошлый раз?" – "На мочевом пузыре!" – испуганно, но не без изящества ответила я. Мошкара оценила юмор.

Но самой страшной преподавателей на кафедре была ассистент Равчени. Она была уже немолодой, некрасивой, анатомические препараты носила домой, в трамвае из ее сумки торчали ребра и кости предплечья. Все звали ее бабка-Равчени. К счастью, мне не довелось сдавать ей.  Сдача зачета происходила следующим образом: на глазах у уже изрядно напуганного студента преподаватель с помощью большого пинцета долго рылся в глубинах трупа, а затем откуда-то снизу доставал сосуд, нерв или складку на органе. Необходимо было сказать русское и латинское название этого образования. Испытуемый зажимал орган своим пинцетом, долго теребил его, морщил лоб и нос и явно мучился, в то время как экзаменатор довольно улыбался.

Тамаре также не удалось с первого раза сдать все зачеты. Но, в отличие от всех нас, которые в случае необходимости удовлетворялись и "четверкой", Тамара заявила, что больному совершенно безразлична ваша леность, а вот обязанности настоящего врача требуют отличных знаний. А потому, если она чувствовала, что сдает не на "пятерку", то сразу отказывалась продолжать беседу с преподавателем и просила поставить ей "двойку". Таким образом, первый зачет она сдала с восемнадцатого раза. При этом Тамара с каждым новым зачетом или экзаменом все больше и больше отставала от группы. Институт она закончила на одни пятерки, но на несколько лет позже всех нас.

Хочется сказать еще несколько слов о нашей кафедре анатомии. Теперь, через много лет, так приятно все это вспомнить. Руководил кафедрой профессор Михаил Григорьевич Привес. Итак, профессор М.Г. Привес. Это был метр, автор многотомного учебника анатомии, по которому мы изучали основы нашей будущей профессии. И выглядел он соответственно, как профессор, как метр – прекрасный темный костюм-тройка, белоснежная крахмальная рубашка и галстук-бабочка. А поверх, естественно, абсолютно свежий и ладно сидящий медицинский халат. Всегда commme il faut. Лекции его были не только содержательны, но и весьма поучительны, так как он ярко расцвечивал их блеском цитат из сочинений философов и мудрецов древности.

На кафедре его боготворили все, а особенно женщины, которые было большинство. Все дамы на руководимой им кафедре были умны, красивы, прекрасно смотрелись и пахли. Доцент же Лихачева не только одевалась, как профессор – темный костюм, белая  рубашка и галстук-бабочка, но и на кафедре во время чтения лекции вела себя так же, как он – обеими руками держалась за трибуну и периодически откидывалась всем телом назад, а иногда подергивала головой, как это делал профессор. Ее можно было принять за сильно уменьшенную и даже несколько усохшую копию нашего учителя.